ПЕРЕД ВОЙНОЙ

Где-то далеко, далеко более чем за тысячу километров, остался родной дом, родители, вся семья.

Родился я в несчастном, голодном 1922 году (родители и соседи шутили: «на лебеде замешан») в маленьком прикамском городке, тогда ещё заводском посёлке, Воткинском заводе, основанном ещё в XVIII веке графом Шуваловым. Как и все старые уральские заводы, он стоял на берегу пруда, водой которого в своё время приводились в движение все заводские механизмы. Основным и почти единственным предприятием города был большой машиностроительный завод, и бَольшая половина жителей города работали на этом заводе.

Родители мои не принадлежали к их числу. Мать была учительницей, и в то трудное время после гражданской войны и разрухи ей приходилось учить детей не в Воткинске, а в большой деревне Сосновка в полусотне километров от города, и дома она бывала только в летние каникулы, а в остальное время наездами. С нами, мной и ещё двумя сёстрами, оставалась тетя Нюра, которая и заменяла в какой-то степени нам мать. Отец работал на почте телеграфистом, и видели мы его только по вечерам.

Помню, что у него было несколько толстых в отличном переплёте книг по технике выполнения телеграфных линий, рисунки в которых я с большим интересом рассматривал, читал пояснительные подписи под ними (читать я научился лет в пять), и это сыграло не последнюю роль в дальнейшем моем увлечении электро- и радиотехникой.

Семья наша жила в небольшом доме, доставшимся от моего деда по матери, с обширным двором, занятым стайками (хлевами) для коров — одно время у нас их было даже две, — погребом и другими хозяйственными постройками, над которыми располагался сарай для сена.

Ко двору примыкал огород, часть которого была засажена малиной, на остальной сажали картошку и другие овощи. В огороде же стояла небольшая баня, топившаяся «по чёрному», то есть без трубы. Городской бани в то время ещё не было, и у всех были построены свои. Соседи на нашей улице, да и в других частях города тоже имели деревянные дома, и вообще, весь город был деревянным, за исключением нескольких десятков кирпичных купеческих домов в центре города, недалеко от завода.

Семья наша жила не богато, но и не в бедности, и считалась интеллигентной, так как родители получили образование: мать — в гимназии, отец — в реальном училище, чем немногие тогда могли похвалиться. Отец, работая на почте, выписывал нам даже детские журналы «Чиж» и «Ёж», издаваемые в Ленинграде. Выписывали также местную газету, а впоследствии и центральные, а также журналы «Пионер», «Вокруг света», иногда и другие. Кроме того, на почте были подшивки старых журналов «Мир приключений», «Вокруг света», «Всемирный следопыт», которые отец приносил нам для чтения, с очень интересными рассказами. Помню такие, как «Злая земля» (об русской Аляске), «Остров гориллоидов», «Продавец воздуха», «Голова профессора Доуэля» и другие.

Читал я очень много, и из-за плохого освещения (заводской электростанции не хватало на всё увеличивающийся посёлок) быстро стал близоруким, сам этого не замечая.

Учился сначала в маленькой деревянной школе №8, где окончил четыре класса, после чего попал во вновь построенную двухэтажную большую Полную среднюю школу №1 — гордость всего города, которой в 1937 году в связи со столетием со дня смерти Пушкина было присвоено его имя. К этому времени мать перевели работать тоже во вновь построенную в городе школу имени Тельмана, а отца назначили начальником созданного радиоузла, под который отвели в клубе Машиностроителей (клуб завода, который мы просто звали «Машинкой») небольшое помещение для установки приёмника, усилителей, аккумуляторов, служивших источником питания.

Я часто засиживался там по вечерам, с интересом наблюдая работу дежурных, тогда ещё молодых парней Виктора Наберухина и Георгия Любова. Часто они, особенно Наберухин, оставляли меня подежурить, а сами спускались на первый этаж клуба, где были танцы, и постепенно я научился и подстраивать приёмник и выполнять другие операции по радиоузлу. Отец, хотя и не специалист по радиоделу, много занимался протяжкой линий по улицам города, ему, линейному технику, эта работа была хорошо знакома. Иногда он выезжал в деревни района устанавливать приёмники в сельсоветах и однажды даже брал меня с собой в деревню Паздеры, где я тоже участвовал в установке: заливал батареи анодного питания и видел весь процесс установки радиоточки. Приёмники тогда были типа БЧН и БЧЗ. БЧН — батарейный, четырехламповый с наружным расположением ламп, БЧЗ — с внутренним. Это были приёмники прямого усиления с положительной обратной связью на лампах «Микро» (мы их называли «микрушками»).

Вскоре отец купил мне детекторный приёмник, и мы с ним занялись установкой мачт для антенны, грозового переключателя, заземления, что мне было уже знакомо по журналам «Радиофронт», выписываемых радиоузлом, самым внимательным читателем которых был именно я. Впоследствии мне купили хороший приёмник из новой серии БИ—234 (батарейный, индивидуальный) с комплектом батарей, но ещё до этого, участвуя в радиокружке в детской технической станции, я сам сделал одноламповый приёмник на лампе «двухсетке», как её тогда называли, освоив при этом изготовление сотовых катушек, пайку и другие радиолюбительские операции. Не помню уже, слышал ли я на этом приёмнике какие-либо станции, но, читая статьи в «Радиофронте», я всё более осваивал принципы работы радиоприёмников и назначение отдельных его деталей, а также завёл знакомство с нешироким кругом радиолюбителей (не радиослушателей, а радиолюбителей) нашего городка.

Сейчас, вспоминая родителей, я удивляюсь, как они при таких малых средствах, имеющихся в их распоряжении — зарплата отца — работника почты и матери — учительницы начальной школы — так много делали для нас детей, чтобы наше развитие было по возможности разносторонним. Кроме газет и журналов постепенно появились собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Чехова, Достоевского и другие книги. Правда, все домашние работы выполняли сами отец с матерью, и мы посильно им помогали. Единственное, что мы делали не сами, а нанимали — была вспашка огорода. Обычно появлялся хозяин с лошадью и сохой, который за каких-то полчаса вспахивал наш маленький огород, а уже прогребание борозд, устройство грядок, посадка картошки и овощей было нашим делом. Земля на огороде, удобренная навозом от своей же коровы родила хорошо, и картофеля хватало на весь год, включая и посадочный материал. Летом было много малины, из которой делали и варенье и сушили. Ходили с сестрой за земляникой в лес, а позднее за лесной малиной и за грибами.

Моё знакомство с лесом на этом не ограничивалось. Каждый год с отцом мы отправлялись на заготовку пеньков, как самых дешёвых дров, выписываемых лесничеством. Заготовляли пни, затем отец брал на почте лошадь с телегой, и мы их свозили домой, где отцу предстояла ещё тяжёлая работа: при помощи колуна, клиньев и болодки (кувалды) их расколоть, а мне всё это уложить в виде поленницы. Кроме того, часто отправлялись в лес с тачками иногда всей семьёй и привозили на тачках хвороста за лето столько, что его хватало на нашу суровую уральскую зиму. Это была весьма тяжёлая работа, но мы, дети, в ней посильно участвовали.

Кроме того, мне с отцом приходилось заготавливать сено для коровы: мы косили, сушили, сгребали, стоговали и возили домой. Отец из сломанной косы (она почему-то в нашей местности называется «литовка») сделал мне маленькую «литовку» с соответствующим черенком, и я был горд, что тоже кошу, как взрослые. Правда, сено всегда приходилось прикупать, так как своего не хватало до зелёной травы.

Учитывая то, что тогда не было никакого общественного транспорта, все вылазки в лес и на сенокос производились пешком, и мы, шутя, отмахивали многие километры, а иногда за грибами и малиной и десятки километров.

Летом много купались, так как большой пруд (километров пятнадцать в длину и около трёх километров в ширину) был рядом.

Благодаря физической работе и длительным пешеходным «прогулкам» росли достаточно здоровыми. Из болезней тяжёлые следы в семье оставила только скарлатина, от которой умерла младшая сестра, а старшая — осталась наполовину глухой; я же ей совсем не болел, зато в классе пятом или шестом меня сильно трепала малярия, и только хина, которую тогда тоже трудно было достать, помогла мне, в конце концов, от неё вылечиться.

Частое пребывание в лесах, привычка ориентироваться в них, запоминать дороги и никогда не теряться основательно мне пригодились во время партизанской эпопеи. Я знал некоторых ребят в отряде, выросших в безлесной зоне, которые могли буквально «в трёх соснах заблудиться», и никакой компас им уже не мог помочь.

Наряду с моими увлечениями электротехникой и радиотехникой родители не забывали и о музыке. Отец умел играть на гармони, и одно время она у нас была. Он играл песни, вальсы, марши, от него я впервые услышал «Прощание славянки»; из других помню мазурку Венявского, которую он, наверное, слышал, находясь в польской Галиции во время первой мировой войны (тогда территория Австро-Венгрии). Он был участником знаменитого Брусиловского прорыва летом 1916 года. В нашей семье долго хранилась открытка с видом города Самбор, посланная моей матери в то время с театра военных действий.

Когда я учился в начальной школе, мне купили балалайку, и с помощью соседей Пьянковых я её быстро освоил. Позднее, когда я уже учился в Пушкинской школе, директор её приобрёл для школы комплект инструментов для струнного оркестра, и я стал посещать занятия этого оркестра, играя на мандолине по нотам, написанным по цифровой системе. Вскоре в доме появилась своя мандолина. Когда оркестр в школе развалился (уже не помню по какой причине), я и мой коллега по оркестру Борис Рожков — ныне покойный — пошли в «Машинку», и после небольшого «экзамена», на котором мы показали себя с самой лучшей стороны, нас приняли в оркестр с условием, что родители не будут возражать, так как оркестр, в основном, играл музыку для танцев в клубе, и возвращаться домой приходилось очень поздно. Учился я хорошо, поэтому родители, хотя и с опаской, разрешили мне играть в клубном оркестре. Он играл через два дня на третий, так как один вечер танцы обеспечивали баянисты, другой — духовой оркестр, тоже клубный, участников которого мы в шутку окрестили «духопёрами», зато они нас величали «шерстобитами».

Играть приходилось два — три раза в неделю.

Ещё больше была смущена мать, когда я стал приносить домой деньги за игру, которые взрослые оркестранты обычно пропивали, а нам с Борей ничего не оставалось, как покупать на них конфеты, а остальное отдавать матери.

Кроме обычных в то время танцев, как вальс «Ту степ», «Па де Спань» краковяк, матчиш, играли уже и фокстроты «Сумерки», «У самовара я и моя Маша», танго «Аргентина» и другие. Всесильное радио перед самой войной стало вытеснять с клубных эстрад баянистов и оркестры, но тогда они были основными источниками музыки для танцев.

Наслушавшись моих восторженных рассказов, что наш скрипач в оркестре Грипко Казанцев (не могу вспомнить, как звучало его полное имя) исполняет соло даже чардаш Монти, отец как-то по случаю купил дешёвенькую скрипку без смычка. Купить его было негде, и я сделал его сам в школьной мастерской на уроках труда, где мне усиленно помогал наш учитель по труду Ступишин Павел Степанович, очень симпатичный старикан, сын которого Аркадий Павлович тоже работал в нашей школе учителем по труду, но уже по слесарным работам.

Хорошо играть на скрипке я так и не научился, хотя на мандолине играл вполне прилично: на все увлечения не хватало времени, а тут ещё в детской технической станции я познакомился с фотокружком и начал заниматься фотографией. Пришлось родителям снова раскошеливаться (в который уже раз!) и купить мне фотоаппарат «Фотокор».

Это, кажется, было последнее приобретение для меня, так как денежные дела нашей семьи резко ухудшились: отца уволили под каким-то предлогом из начальников радиоузла и, вообще, с работы на почте. Началось всё с того, что во вновь выписанной центральной газете (не помню уже была это «Правда» или «Известия») очень интересной была большая статья о радиофикации, где я прочитал, что в Воткинске руководство радиоузлом доверено «чужаку Волкову».

В те времена, времена печально известного культа личности Сталина, когда повсюду шла своеобразная «охота на ведьм», и со дня на день появлялись публикации, разоблачающие всё новых и новых «врагов народа» (впоследствии реабилитированных, к сожалению, слишком поздно) и когда доносительство не только поощрялось, но и вынуждалось органами следствия в период так называемой «ежовщины», кто-то донёс на отца, (много лет спустя выяснилось: наш сосед по улице Додонов) что он отступал с армией Колчака, а значит, и служил в ней. На самом же деле он, как телеграфист, был принуждён под угрозой расстрела колчаковцами следовать с ними в качестве связиста при их отступлении за Каму, и при первой же возможности, как он рассказывал, сбежал и возвратился в Воткинск.

Тем не менее, он остался без работы и всё ходил искать «правду», писал письма в разные инстанции, а наша семья была вынуждена жить на одну зарплату матери — учительницы начальных классов. Из-за нехваток обстановка в семье накалялась. В конце концов, отец бросил своё «правдоискательство» и пошёл работать бригадиром по прокладке линий связи вдоль реки Камы в Камское речное пароходство. Конечно, ему было не сладко жить в палатке с бригадой вдалеке от семьи, да и работа для его лет (ему было уже около пятидесяти) была не очень подходящей, но надо было как-то жить и содержать семью, тем более что моя старшая сестра заканчивала десятилетку, и нужно было думать о продолжении образования, а она хотела ехать в Казань, в медицинский.

Когда бригада отца была в районе города Осы, я съездил к нему; мы побродили по Осе, где отцу всё напоминало его молодые годы, сходили на кладбище, где похоронен кто-то из его родителей, он дал мне кое-что из продуктов, с которыми в то время уже стало плохо, и я уехал домой, поняв, что жизнь у него здесь совсем не сладкая.

С Камским речным пароходством связана и моя первая большая поездка по Советскому Союзу с посещением Москвы и Ленинграда. В 1939 году РОНО предоставило моей матери экскурсионную путёвку «Ленинград — Тверь — Москва». Сама она поехать не могла, и поэтому на семейном совете решили, что поеду я, тем более что уже в то время я мечтал об учёбе в Ленинградском электротехническом институте им. В.И.Ульянова (Ленина), о существовании которого узнал, прочитав как-то рекламную страницу в журнале «Вокруг света». Отец выписал нам с сестрой бесплатные проездные билеты на пароход (он имел на это право, работая в пароходстве) от пристани Галёво на Каме до Москвы через Рыбинск и канал Москва-Волга.

И вот в августе 1939 года мы с сестрой сели в Галёво на пароход (насколько помню «Вера Засулич»), следующий вниз по Каме, а затем вверх по Волге. Билет был на места в третьем классе, то есть в носовой части парохода на нижней палубе. Кают в третьем классе нет, есть только двухэтажные полки для спанья и постоянно меняющийся состав пассажиров. Во втором, а тем более, в первом классах на верхней палубе отдельные каюты и широкая прогулочная палуба, но всё это было не про нас. Основное время я проводил на палубе третьего класса в носовой части: на саму носовую палубу входить было нельзя, так как там была машина для подъёма якоря, и публику туда не пускали. Иногда я с одним из попутчиков, уже пожилым человеком, отправлялся в буфет второго класса на верхней палубе, где он заказывал пару кружек пива, и мы сидели там за шахматным столиком, гоняя партию за партией. Ехали мы долго, почти неделю, особенно в верховьях Волги пароход шёл медленно (11 — 12 километров в час), так как Волга сильно обмелела — был уже конец лета.

Наконец, мы добрались до Рыбинска. Все прелести и красоты камских и волжских берегов, которыми я наслаждался в первый и второй дни постепенно отошли на задний план в связи с бытовыми неудобствами путешествующих третьим классом (отсутствие кают, горячей пищи, кроме противного кипятка из речной воды, общее помещение, в котором приходится находиться несколько дней и т.п.).

В Рыбинске нас «обрадовали» тем, что пассажирского сообщения по каналу «Москва — Волга» ещё нет, и теплоходы возят только экскурсии. В Камском речном пароходстве, выписывая нам билеты, об этом, видимо, не знали. Пришлось нам через Ярославль ехать до Москвы на поезде. Здесь у сестры были знакомые, жившие около платформы Яуза; мы у них переночевали, сильно стеснив хозяев, у которых была одна комната. Москвы я в тот раз практически не видел, так как был только на Ярославском вокзале. В Ленинград я поехал уже один — сестра осталась в Москве и вскоре уехала домой уже не на пароходе, а поездом: третий класс ей тоже изрядно надоел.

Приехав в Ленинград, я был поражён исключительной доброжелательностью ленинградцев. На первый же мой вопрос: как добраться до Фонтанки номер 62 собрались сразу несколько человек, и каждый советовал свой маршрут. Потом всё-таки все нашли, что проще всего на трамвае №7 до Чернышова переулка (теперь улица Ломоносова). Трамвай шёл по Невскому (тогда проспект 25-го Октября), затем свернул на Садовую (тогда улица 3-го июля). Пройдя по Чернышову переулку до Фонтанки, я весьма быстро нашёл здание школы, на которую была ссылка в путёвке.

В школе всё было хорошо организовано: постели, питание экскурсии. Экскурсоводами у нас были студенты, в нашей группе весьма миловидная молодая женщина. Естественно, я захватил с собой фотоаппарат и громоздкую деревянную треногу. Уже не помню — где и что я снимал. Из всех снимков после войны сохранился один, где я сфотографировал всю нашу группу в скверике у Эрмитажа.

Мы побывали в основных музеях: Эрмитаже, Русском, Петро-Павловской крепости, Исаакиевском соборе, Домике Петре, посетили Петергоф и Пушкин. В Исаакиевском соборе поднимались не только на галерею, но и на купол по длинной железной винтовой лестнице под куполом. Вид с вершины был изумительный: виден был даже Кронштадский собор, а люди, трамваи, автобусы казались с такой высоты игрушечными. Запомнился также маятник Фуко в соборе.

Впечатления были потрясающими, все эти дни мы жили как в сказке под впечатлением увиденного. Разве что-нибудь подобное мог я представить, живя в таком захолустье, как Воткинск?

Уже по собственной инициативе обследовали такие заведения, как Гостинный двор, ДЛТ, Пассаж. Хотя денег у некоторых из нас, как у меня, почти не было, но всё-таки постарались приобрести наборы открыток с видами Ленинграда, Петергофа, Пушкина. Там же я купил себе очки в модной чёрной оправе (в Воткинске, вообще, никаких очков невозможно было достать).

Вечерами мы гуляли по набережной Фонтанки, где находилась наша школа. В нашей группе, в основном, была молодежь, кое-кто постарше меня, но были и моложе. Старался держаться «на уровне», но не всегда это удавалось; чувствовалось, что кроме своей провинции — Воткинска и столицы образованной в 1935 году Удмуртской АССР (до этого была Вотская автономная область) — Ижевска, который в то время мало отличался от Воткинска, я нигде не бывал, а мой выговор даже вполне грамотный (по моему мнению) сильно отличался от ленинградского как построением фраз, так и заметным «оканьем».

После Ленинграда нас поездом отвезли в Тверь (Калинин), где смотреть особенно было нечего. Запомнил я только экскурсию на галалитовую фабрику, где из творога (насколько помню) путём его переработки делали материал для производства пуговиц и другой мелочи. Здесь в Твери мы увидели впервые отряды испанских детей, спасённых из Испании во время гражданской войны в этой многострадальной стране. Многие из них так и остались в СССР и нашли у нас свою вторую Родину.

В Москву из Твери мы ехали каналом Москва — Волга на новеньких теплоходах, на которые сейчас можно полюбоваться только в кино — фильм «Волга—Волга». Правда, почти весь канал мы проехали ночью и только утром видели, как наш теплоход проходил через последний, видимо, шлюз. Прошли под мостом, по которому идёт железная дорога Москва — Ленинград (сколько раз мне приходилось любоваться каналом, пересекая его в вагоне скорого поезда!), и прибыли на речной вокзал. Разместили нас, как и в Ленинграде, в школе на острове Балчуг, образованном Москва-рекой и её протокой.

После Ленинграда Москва показалась нам неуютной, грязной, шумной. Как и в Ленинграде, каждый день нас водили на экскурсии. Запомнилось мне посещение Красной площади, Мавзолея, зоосада, метро, Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (теперь ВДНХ) скульптура Мухиной «Рабочий и Колхозница». В Третьяковке поразили только картины «Не ждали» и другая, совсем небольшая, на которой молодая, тяжелобольная женщина сидит у окна, за которым буйно расцветает зелень. Запомнилось также посещение Парка культуры и отдыха только потому, что мы, группа парней, решили в тот жаркий день искупаться в Москва-реке. Но обнаружив в воде буквально рядом с собой что-то плывущее, невообразимо противное, да ещё и дурно пахнущее, мы поспешили на берег, осмотрели свои тела и, как можно быстрее, оделись. Единственной нашей мечтой при этом было добраться до нашей школы и залезть под душ.

Переполненный впечатлениями вернулся я в Воткинск. Ещё сильнее, чем прежде, потянуло меня учиться именно в Ленинград, хотя для осуществления этой мечты, нужно было преодолеть кучу трудностей.

Главная и основная трудность, была связана... с международным положением. Первого сентября 1939 года началась, как теперь принято считать, вторая мировая война, первой жертвой которой стала многострадальная Польша.

Воспользовавшись разгромом польской армии, наши войска освободили Западную Белоруссию и Западную Украину. В газетах замелькали названия городов, до тех пор нам неизвестных: Львов, Вильно, Гродно, Белосток, Барановичи, Молодечно и другие.

Разве мог я тогда предполагать, что именно на Западной Белоруссии мне придётся пробыть почти три военных года?

Эхо этих событий докатилось и до Воткинска. Появилось несколько человек приезжих в таких, непривычных для нас, цветастых костюмах красивого покроя. Это приехали несколько еврейских семей из освобождённых районов Польши. Почему они выбрали наш Воткинск — не знаю.

Зимой началась финская война. Тот минимум сведений, который передавало радио и печатали газеты, свидетельствовал о том, что война с «крошечной» Финляндией потребовала такой объём средств и такое количество жертв, какого никто не ожидал. К весне 1940 года раненых и обмороженных стало прибывать так много, что уже недостаточно было наших больниц, и пришлось прекратить занятия в новой школе им. Тельмана, где работала моя мать, и превратить её в госпиталь. Это за полторы-то тысячи километров от Карельского перешейка, а что же было в городах поближе!?

Летом начались события в «буферных» республиках: Латвии, Литве, Эстонии, затем освобождение Бесарабии.

Несмотря на договор о ненападении с Германией, с Запада так несло войной, что наше правительство начало всевозможные мобилизационные мероприятия, в соответствии с введённой с 1 сентября 1939 года всеобщей воинской обязанностью. Одним из них было положение о сроках призыва в армию, по которому лица (мужского пола, естественно), окончившие 10 классов, и которым исполнилось семнадцать с половиной лет, подлежали призыву в Красную Армию. В число таких лиц попадал и я.

Школу—десятилетку я окончил неплохо, правда, не отличником, но большая часть отметок были отличными. Чтобы облегчить денежные заботы родителей, пошёл на пару месяцев работать в детскую техническую станцию инструктором электрокружка. Директор станции, мой хороший знакомый Кузьма Иванович, работал раньше в ней же руководителем столярного кружка и во многом помог мне освоить некоторые столярные премудрости. Он с большим удовольствием оформил меня на работу и сожалел только, что работать мне придётся недолго. Таким образом наскрёб я денег на дорогу. Выслал документы в Ленинградский электротехнический институт им.В.И.Ульянова (Ленина), оттуда с некоторым опозданием пришёл вызов на вступительные экзамены.

Приёмной комиссией института я был предупреждён, что, как призывник, буду в первую очередь отчислен, если неважно сдам экзамены. Сдать удалось хорошо, и в приёмной комиссии мне выдали справку, что я зачислен в число студентов, однако предупредили, что я должен сняться с учёта в своём военкомате. Пришлось снова ехать в Воткинск. В военкомате, увидев мою справку о зачислении, беспрепятственно (что я никак не ожидал) сняли с учёта. Я попрощался с родными, друзьями и подружками. Разве мог тогда кто-либо предполагать, что разлука предстоит на долгие пять лет?

С первого сентября 1940 года стал посещать учебные аудитории института.

В общежитии на Кировском проспекте, дом №67, меня поселили временно в комнату, где жили двое дипломников. Оба они работали на «Электросиле», и видел я их только вечером — рано утром они уезжали на завод. Только здесь я в первый раз взял в руки логарифмическую линейку, они же научили меня ею пользоваться.

Другое хитроумное студенческое приспособление, с которым мне также интересно было познакомиться, было уже убрано в угол. Во время финской войны, когда город был затемнён, и часто вырубали совсем электроэнергию для всего дома, заметив хотя бы одно светящееся окно (все окна были снабжены шторами затемнения) этот агрегат был придуман студентами, оправдывал старое, старое присловье: «Голь на выдумки хитра». Большая катушка из толстой медной проволоки и переменный конденсатор, образовывали колебательный контур, настроенный на частоту ленинградской радиостанции, излучающие антенны которой на высоких мачтах находились метрах в двухстах от общежития. Лампочка от карманного фонаря, подсоединённая к ниткам катушки, освещала часть поверхности стола, за которым можно было читать и писать.

К сожалению, моё пребывание в качестве студента тоже оказалось временным. Уже 9—го октября 1940 года я был вызван на комиссию Петроградским райвоенкоматом, несмотря на близорукость, был признан годным к службе в Красной Армии, получил указание рассчитаться с институтом и ждать повестки на отправку к месту прохождения службы.

Призыв в армию оказался одновременно и выходом из моего затруднительного материального положения, когда правительство ввело плату за обучение в институтах («Правда» от 3 октября 1940 года). Рассчитывать на помощь родителей я не мог.

Меня переселили в большую комнату общежития, где жили более десяти человек студентов, причём почти все были из Белоруссии и все евреи. Они продолжали учёбу (почему их не брали в армию?), а я целыми днями гулял, знакомясь, с Ленинградом, большую часть районов которого я не знал совсем. Денежные дела у меня тоже были неважные, нужно было экономить до момента, когда меня обеспечат казёнными харчами.

Из моих «прогулок» по Ленинграду в тот период особенно мне запомнилась одна: на Крестовском острове возвышалась вдали гора земли, и мне было любопытно: что там? По изрытой машинами грязной с выбоинами дороге добрался я до гигантского, намытого из песка со дна Финского залива котлована будущего стадиона им.С.М.Кирова. С его самой высокой части открывался замечательный вид на ближайшие острова в осеннем убранстве, на рукава Невы, на залив. Долго я простоял там, любуясь развернувшейся передо мной панорамой, пока холодный ветер не пробрал меня насквозь и не прогнал назад в город.

Только 4 ноября 1940 года нас призывников собрали, остригли наголо, помыли в казачьих банях около Витебского вокзала, а с Финляндского мы отправились пригородным поездом до Левашова. Оттуда пешком через Осиновую рощу, Вартемяги прошли длинный путь до Агалатово. За Агалатовым на правой стороне дороги среди тополей стоял обычный деревянный дом, где размещался штаб нашего 63-го отдельного пулемётного батальона Карельского укрепрайона, в котором нам и пришлось проходить воинскую службу. Все сильно устали с непривычки от длинной дороги пешком и промокли, так как шёл мокрый снег. Нас покормили и отвели в казармы. На другой день обмундировали, после чего стали мы все похожи друг на друга, как близнецы-братья с тонкими ножками в обмотках и массивных ботинках.

Потянулась серая, будничная, тяжёлая служба: наряды в караул, дневальным, рабочим на кухне, на чистку картошки и т.п.

Наш батальон был дислоцирован в трёх пунктах укрепрайона: Агалатово, Елизаветинка, Лемболово. Я попал в учебную роту (полковая школа), которая готовила сержантов — командиров пулемётных расчётов для долговременных огневых точек (дот) укрепрайона. Железобетонные доты были построены в 20-х — 30-х годах по всей западной границе СССР, в том числе и на Карельском перешейке, где граница проходила буквально рядом (в 30-ти километрах) с Ленинградом. Основным вооружением дотов были станковые пулемёты «Максим», которые мы усиленно изучали и к весне 1941 года уже проводили стрельбы в одной из точек, где было оборудовано стрельбище.

23-го февраля нашу учебную роту и молодых красноармейцев других подразделений батальона построили перед казармой для торжественного принятия присяги. Прибыли и командир батальона и все другие офицеры, приехал полковой комиссар и ещё какое-то начальство. Каждый перед строем читал текст присяги и расписывался в соответствующем документе. Никто тогда не думал, что всего через несколько месяцев многим из нас придётся жизнью заплатить за верность данной клятве.

Про серую солдатскую жизнь много уже написано и правды и неправды, не стоит на ней останавливаться — она везде одинакова: постоянные недосыпания, наряды, разные работы, «подъёмы» нормальные и по тревоге («в ружьё»), хождение только строем и т.д.

Единственным просветом для меня и ещё некоторых было участие в самодеятельности, подготовка к праздникам, репетиции под руководством замполита Ильина Виталия Александровича. В самодеятельности я играл на мандолине, аккомпанировал мне непривлекательный на вид, но отличный гитарист Даниил Айч — Донька Айтич, как мы его называли между собой. Он знал кучу мелодий, модных тогда в Ленинграде, и мы с ним иногда на репетициях закатывали «концерты» своей самодеятельности. У него был сильный хрипловатый бас; кроме модных общеизвестных он знал и все «блатные» песни и исполнял их мастерски (конечно, не со сцены) в нашем узком кругу «самодеятельщиков». Надолго запоминающаяся колоритная фигура. Кроме него, помню из нашей самодеятельности «лихого кавалериста» Петю Буданова и нашего солиста Сашу Шереметьева, который у нас пел уже тогда популярный «Синенький скромный платочек», впоследствии прославленный Клавдией Шульженко. Исполнял также только что появившуюся песню о Ленинграде. Неплохо у нас также шла «Калинка», которую теперь знает весь мир.

К празднику 1-го Мая мы подготовили небольшой концерт и выступали во всех наших подразделениях, т.е. и в Агалатово у себя, и в Елизаветинке, и в Лемболово. Несмотря на плохую погоду (1-го Мая 1941 года выпал глубокий снег!), концерты наши прошли везде с большим успехом. Комбат объявил всем участникам самодеятельности благодарность и разрешил увольнение в Ленинград на один день. Ленинградцы (а у нас их была большая часть) разъехались по своим домам, я же забежал в общежитие на Кировском, где меня ещё не все забыли, затем побродил по городу — в солдатской форме и в обмотках это весьма небольшое удовольствие, купил на Невском новые очки (старые не выдержали солдатской жизни) и вернулся в часть.

Это была моя вторая поездка в Ленинград за время службы. Первая была зимой, когда мне с сержантом Царёвым пришлось конвоировать своего помкомвзвода старшего сержанта Баранова, оказавшегося в «самоволке» с одной своей знакомой, в штрафной батальон, расположенный в старинных Муравьёвских казармах под Новгородом (станция Подберезье). Сдав Баранова, мы на обратном пути в Ленинграде оставили в бывшем моём общежитии свои винтовки и сходили в кино на Садовой. Соседкой Царёва в зале кинотеатра оказалась молодая женщина, и Царёв, завлёкшись разговором с ней, уже собрался её проводить, пока я ему не напомнил, что в следующий раз мне придётся и его сопровождать под конвоем в Муравьёвские казармы, как Баранова. Это его остудило. Больше ничем развлечься мы не успели и вечером вернулись в часть.

Политрук нашей учебной роты, узнав как-то, что я умею фотографировать, добился у полкового комиссара, чтобы мне разрешили выписать из дома мой «Фотокор» и фотографировать для «Боевого листка» сцены учёбы, армейской жизни и отдельных красноармейцев и командиров. Получив посылку с аппаратом и принадлежностями, я с помощью ребят соорудил маленькую фотобудку, где проявлял пластинки и печатал фотографии. Конечно, первым был сфотографирован старшина Висягин — от него очень многое зависело, помстаршина Переверзев, некоторые командиры взводов и сержанты. Сцены учёбы и другие фотографии, где фигурировали красноармейцы с оружием, у меня, как правило, изымались и исчезали неизвестно где. Вскоре по независящим от меня обстоятельствам пришлось вообще прекратить всякие съемки.

Всё это было уже весной. Но самые неприятные воспоминания от службы оставили «зимние лагеря» — вид боевой учёбы, проводившийся по приказу маршала Тимошенко. Поднятые по тревоге командой «в ружьё» мы хватали оружие, становились на лыжи, делали марш-бросок километров на десять по лесам и сопкам Карельского перешейка, таща на себе и пулемёты и винтовки, кроме навешанных на тебя противогаза, ранца с выкладкой, сапёрной лопаты в чехле у пояса. Не следует забывать, что тело пулемёта «Максим» — это 24 кг, а станок Соколова, на котором крепится тело пулемёта (тележка с колёсиками) — 36 кг! По снегу его на колёсиках не повезёшь, да это и не разрешалось: значит — на собственном горбу.

Мокрые от пота останавливались где-нибудь в зимнем заснеженном лесу. Поступала команда: «Рыть землянки! Устраиваться!». Долбили мёрзлую землю, валили деревья, делали себе землянку на взвод, разжигали в ней костёр, обогревались, сушились, плача от дыма. Выставляли дозоры, секреты, питались из полевой кухни, днём занимались на морозе — и так несколько дней подряд, как на войне. В казармы после этого возвращались, как в тёплый родной дом, грязные, измученные, приводили себя в порядок. Служба продолжалась.

Наши командиры взводов и сержанты почти все прошли финскую компанию и спокойно относились ко всему этому. Нам же с непривычки было ой как тяжело.

Так нас готовили к войне, которая незримо уже стояла на пороге. Правда, из газет, которые мы получали для Ленинской комнаты, ничего о войне предположить было нельзя, но наше командование, как будто зная, когда она начнётся, назначило на пятницу и субботу (20-е и 21-е июня) экзамены курсантов нашей полковой школы. Достаточно трудные экзамены мы сдали за эти два дня, одни — хорошо, другие — похуже. 21-го июня после экзаменов нам объявили, что всем присваиваются звания младших сержантов, и успокоенные этим и изрядно вымотанные экзаменами, мы крепко уснули.

Кто знал, что это будет последняя мирная ночь?

© Все права: Волков Юрий Сергеевич. Цитирование без ссылки на настоящий сайт - не допускаются.
Любые публикации без согласия автора - не допускаются.