ОТРЯД ДИМЫ

Через несколько дней после нашего прихода в отряд, группа Хатагова, усиленная ещё несколькими ребятами из других групп, должна была отправиться далеко на восток за железную дорогу Молодечно — Минск в расположение отряда Димы за взрывчаткой, которую туда привозили и сбрасывали на парашютах самолёты, прилетавшие «прямо из Москвы», как сообщили мне ребята. За несколько дней моего пребывания в отряде Кузнецова я, к сожалению, не успел завести какого-либо круга знакомств, и в памяти сохранились светлые воспоминания всего о нескольких спутниках этого и других походов:

Гущинский Женя — спокойный, даже флегматичный парень, одетый в немецкую шинель и в немецкую же солдатскую фуражку с козырьком, над которым была нашита наискось красная полоска вместо кокарды. Было уже холодно, и отвороты фуражки были натянуты на уши. Много раз Жене ребята советовали сменить своё обмундирование во избежание опасности быть подстреленным своими, но он почему-то упорно не соглашался. Может, стеснялся обидеть жителей, у которых пришлось бы реквизировать что-либо из одежды. Фамилия Гущинский ассоциировалась в моей памяти с фамилией печально известного эстрадного артиста Василия Васильевича Гущинского, про которого мне много раз приходилось слышать от ленинградцев об его оригинальных выступлениях с явными политическими намёками, после чего его в очередной раз направляли в «места, достаточно отдалённые», отбывать заключение.

Ключников Алёша — веселый и умеющий веселить людей парень, у которого в запасе всегда была куча остроумных и смешных анекдотов и фраз. С ним никогда не было скучно.

Чиняев Алексей — уже не молодой, спокойный, всегда готовый помочь любому. Трагически погиб во время последней блокады, перед самым приходом наших войск в июне 1944 года.

Вася Белевский (уже не помню фамилия это или прозвище от названия села Белёво) — белорус из Западной Белоруссии, местный житель, уже пожилой, любивший рассказывать нам, россиянам всевозможные, чаще смешные, случаи из жизни местных белорусов «за Пильсудским» т.е. в панской Польше. Отлично знал местность, где вырос: лучшего проводника нам не нужно было желать.

Ванюшка Асеев (насколько помню) — рослый, красивый парень в белорусском полушубке.

Остальных вспомнить уже не могу.

Вёл нашу группу Хатагов (Харитон Александрович, многие его величали не Харитоном, а Иваном) — осетин, больше всех страдавший из-за своего огромного роста, так как на него невозможно было подобрать ни подходящей одежды, ни обуви. Тогда он был одет в зимнее пальто, тесное для него и короткое, на голове затасканная шапка, так как другую данного размера взять было негде.

На вооружении были только винтовки и у Хатагова и, кажется, у Асеева — СВТ. Носили их, как правило, на ремне или прикладом кверху — меньше грязи попадает в ствол: чистить и смазывать оружие было нечем, со смазкой было туго — или на ремне поперёк тела, положив одну руку на ствол или на приклад. Так было как-то легче идти в наших многокилометровых походах.

Штыков ни у кого не было: не нужны были.

Без особых приключений добрались мы до железной дороги Молодечно — Минск, Вася Белевский в кромешной тьме перевёл нас через неё, и через какую-то речушку по плотине или мосту, затем ещё долго шли разными тропами, пересекли мощёную булыжником дорогу, которую все уважительно называли «шоссе» и, наконец, достигли длиннющей, не расселённой на хутора деревни Путники. Последовала команда «пробомбить» деревню, т.е. запастись съестным, так как дальше долго никуда заходить не будем. Разбуженные нашим приходом собаки заливались лаем, а жители делились с нами нехитрыми продуктами деревенского производства, недостатка в которых тогда ещё не ощущалось. Чаще всего это был хлеб, сало, иногда масло и самодельный сыр из творога. Кое-кто успел наспех перекусить или выпить стакан молока у гостеприимных хозяев. Увы! Далеко не все были так гостеприимны.

Дальше двигаться стало легче Из-за облаков выглянула луна. Обогнули большую деревню Сычевивичи и вышли между деревней и хутором около леса к речке. Нашли «кладку» (мостки) через речку, за которой шумел лес.

Ох уж эти белорусские кладки! Это либо тонюсенькая жёрдочка через ручеёк и хорошо, если над ней укреплена другая в качестве поручня, либо слегка стёсанное на плоскость бревно, без всяких поручней, какое и встретилось нам здесь. Пришлось изображать «лихих» наездников с бревном вместо коня. После переправы прошли лес и долго ещё обходили деревни и хутора. Только, к утру добрались до деревни Манилы, партизанской столицы известного тогда отряда Лунина (Лунин Борис Николаевич).

Бойцы отряда проводили нас на опушку леса, где располагался лагерь лунинцев, состоящий тоже только из наспех сооружённых шалашей.

Здесь же находился госпиталь отряда. Хуже всего было раненым: и холодно, и сыро. В отряде был замечательный врач-хирург, о котором ходили прямо фантастические рассказы среди населения. Он никогда не отказывал в помощи и местным жителям, и во всех окрестных деревнях его знали. К сожалению, не могу вспомнить ни его имени, ни фамилии, хотя я одно время тоже был его пациентом.

В этой местности вдоль бывшей границы с Польшей до 1939 года создалась своеобразная партизанская зона. Больших лесных массивов, как Налибокская пуща, здесь не было. На расположение местечек и районных центров граница имела своё влияние: они не могли быть близко к ней ни с советской, ни с польской стороны. Это и благоприятствовало базированию тут партизанских отрядов. Население советских деревень, находящихся буквально на границе, и раньше всегда содействовало бойцам-пограничникам в выполнении их функций. Пограничные заставы, их личный состав и население приграничных деревень связывала крепкая дружба. Поэтому, когда появились в этих местах партизаны, население свою любовь и привязанность перенесло на них, они заменили как бы их друзей пограничников.

Даже жители приграничных деревень Западной Белоруссии (бывшей территории Польши) относились к партизанам совсем не так, как это было в глубине Западной. Сказывались старые родственные связи, разорванные границей на двадцать долгих лет, и с таким трудом восстановленные в 1939 году.

Отряды и отдельные группы партизан в отличие от района Налибокской пущи, где они забирались в самые глухие и труднодоступные участки леса, здесь часто подолгу простаивали в деревнях, располагаясь по хатам. Конечно, это имело и много положительных сторон: люди были в тепле, более регулярно получали горячую пишу, меньше болели, но от этого постепенно притуплялась бдительность, учащались случаи пьянства, мародёрства и все вытекающие отсюда последствия. Да и немецкой разведке такое расквартирование облегчало труд, так как в деревни приезжали к родственникам, приходили выменивать продукты разные люди, всё видели, всё слушали. А кто среди них честный человек, а кто немецкий лазутчик — определить практически было невозможно.

Поэтому и Лунин, и Дима отряды свои располагали, хотя и недалеко от деревень, но в лесу, а их бойцы в деревнях появлялись только для встречи с нужными людьми или по другим вопросам.

Стоило только немецким солдатам появиться вблизи партизанской зоны, как жители сразу же передавали это известие по всем деревням, и отряды и партизанские группы принимали соответствующие решения. Или отходили в другой район, если численность неприятеля была подавляющая, или устраивали засады, если это была небольшая группа вражеских солдат, охотящихся за деревенскими курями и яйками.

Ближайшие гарнизоны немцев и полиции были с запада в Радошковичах, Красном, Раёвке, Илие; с востока — Лагозе, Логойске, Плещеницах. Партизанская зона тянулась на севере вплоть до Бегомля, а на юге её прерывали шоссейные и железные дороги Минск—Молодечно и Минск—Борисов.

Особенно нас удивило то, что партизаны здесь днём появлялись и разъезжали по деревням, чувствуя себя полными хозяевами положения, причём в деревнях знали в лицо почти всех бойцов того или другого отряда. В пуще и прилегающих к ней деревнях ничего подобного мы позволить себе не могли.

В тот же день вместе с лунинцами мы участвовали в засаде. Сообщили, что со стороны Радошковичей движется колонна полицейских. Прождали мы их впустую и сняли засаду. Вечером опять выступили в поход, получив сообщение, что лагерь Димы располагается в лесу недалеко от деревни Бобры. Опять шли лесными дорогами, старательно минуя деревни, хотя лунинцы по ним ездили днём. На рассвете переправились по остаткам плотины сожжённой мельницы через речушку недалеко от Бобров и вышли на пост димовцев на опушке леса. Они же проводили нас в лагерь, расположенный в полукилометре за лесным ручейком, на его низком заболоченном берегу в густых зарослях ольхи, ивняка и развесистых елей. Здесь тоже были шалаши и спящие люди, накрывавшиеся кто чем. Между шалашами прогоревшие костры — единственные источники тепла, на которых и сушили обувь, носки, портянки и кипятили чайники.

Несколько слов из истории отряда Димы.

Линьков Григорий Матвеевич	Щербина Василий Васильевич

Осенью 1941 года одной из первых в Чашник­ский район Бело­руссии была вы­брошена десант­ная группа Развед­управления Ген­штаба под коман­дованием Линькова Григория Матвеевича. Наверное, в связи с возрастом среди своих под­чинён­ных он получил кличку «Батя», под которой и был широко известен тогда на Бело­руссии. Комис­саром группы был Кеймах Давид Ильич (кличка «Корни­енко»). При вы­броске члены группы рас­сеялись и долго не могли найти друг друга. Часть людей погибла в стычках с немцами и полицией.

После долгих скитаний Линькову удалось встретить и сплотить группы красно­армейцев, остав­шихся в окру­жении, но не сдав­шихся врагу, под коман­дованием Щербины, Черкасова, Нёмова, Бринского и др.

Отряд Линькова остался без рации: радистка при выбросе была схвачена немцами и погибла. В ноябре 1941 года Щербина и Кеймах с группой бойцов направлены были Линьковым через линию фронта в совет­ский тыл. Вновь были десанти­рованы к Линькову в марте 1942 года с рациями и радистами.

Весной того же года отряд Линькова по приказу коман­дования перебази­ровался в Брестскую область, оставив часть людей во главе со Щербиной и Кеймахом, соответ­ственно командиром и комис­саром нового отряда, для бази­рования в Налибок­ской пуще, а другую часть — во главе с Черка­совым и Нёмовым в районе озера Нарочь севернее Вилейки.

Москва, март 1942 г. Перед выброской в тыл немцев. Давид Ильич Кеймах (Дима) Николай Филиппович Золочевский         Василий Васильевич Щербина

В пуще в 1942 году, кроме отряда Щербины сформи­ровались также отряды Сталин­ский, Чапаев­ский, отряд Кузнецова, отряд матроса Браева, отряд Свентар­жецкого и др. группы. В августе 1942 года по иници­ативе Щербины, Кузнецова и коман­диров других отрядов возник штаб объеди­нённых отрядов. Задачей штаба, который возглав­лял Щербина, было коорди­нирование разведы­вательной и дивер­сионной деятель­ности партизан­ских отрядов на железно­дорожных линиях Минск—Барановичи—Лида и Минск—Молодечно—Лида, охва­ты­вающих пущу.

23 сентября 1942 года во время учебного мини­рования трагически погибли Василий Васильевич Щербина (ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза) и Иван Прокофьевич Кузнецов. Командиром отряда стал Кеймах Давид Ильич — Дима. Отряд стал называться отрядом Димы. Кузнецова заменил Смирнов Сергей Петрович, а позднее в декабре 1942 года — Гавриков Василий Андреевич.

В октябре 1942 года на базе штаба объединён­ных отрядов было создано Особое соединение партизанских отрядов — ОСПО, ведущую роль в котором, благодаря радиосвязи с Разведуправлением Генштаба, играл Дима. В ОСПО вошли не только отряды, базирующиеся в Налибокской пуще, но и отряд Черкасова (впоследствии отряд им.Будённого) из нарочанских лесов, и отряд Лунина (впоследствии отряд им.Фрунзе), базировавшийся в лесах за Радошковичами и др. отряды.

Принимая самолёты из Москвы, правда, очень редко, Дима частично делился взрывчаткой и боеприпасами с другими отрядами ОСПО и в то же время обрабатывал и передавал в Москву разведданные и результаты диверсионной деятельности этих отрядов. ОСПО в то время было самым большим по численности и боевому составу партизанским соединением в Белоруссии.

Поздней осенью 1942 года отряд Димы перебазировался из пущи в приграничную зону
(граница до 1939 года) Логойского района Минской области, откуда было легче, чем с территории Западной Белоруссии, осуществлять связь с подпольной агентурой в Минске, находясь одновременно в более безопасном окружении таких отрядов, как лунинский, «дяди Коли», «Железняка», переросших впоследствии в бригады, и имея в тылу Бегомльский район с его обширной партизанской зоной и партизанским аэродромом.

На дворе стоял уже декабрь, и в утренние часы мороз сковывал воду не только в чайниках и котелках, но и в ручье. Встал вопрос: либо переселяться в деревенские хаты, либо строить землянки в лесу. Командование, т.е. Дима и командиры групп, в конце концов, решили, что в деревнях зимовать и опасно, и трудно будет скрыть от постороннего взгляда наличие раций, что сразу привлечет внимание противника. Рации в отрядах в то время были величайшей редкостью и свидетельствовали об «особом» назначении их обладателей.

Пока принимались все эти решения, мы, рядовые партизанской армии, продолжали выполнить необходимые для существования всех обязанности: стоять на постах, участвовать в продовольственных операциях, дежурить по лагерю заготовлять дрова и т.п., без чего невозможна была бы наша жизнь.

Постепенно мы знакомились и с ребятами самого отряда Димы и с группами, пришедшими на связь из других отрядов, как и наша группа Хатагова. Особенно хорошо мне запомнился по тому периоду Володька Казак. Узнав, что моя фамилия Волков, в дальнейшем он меня иначе, как «братец волк», не называл. Я же его окрестил в шутку «братец кролик», и только так мы друг друга называли.

Спать мы укладывались обычно, разведя большой костёр, к которому вытягивали ноги, чтобы хоть они были в тепле, а сами, накрывшись чем-либо и наполовину находясь под навесом шалаша, спали, пока не потухал костёр, и пронизывающий насквозь холод не будил нас. Ругаясь и проклиная всё на свете, кто-либо вставал, подкладывал дров, раздувал огонь, и какое-то время можно было снова дремать.

Но костёр есть костёр. От него иногда летят искры и даже мелкие раскалённые угольки стреляют, особенно когда дрова еловые. Однажды ночью такой уголек попал Володьке Казаку на ватник и начал делать своё дело. Вата тлела, тлела и, наконец, огонь добрался до тела, пройдя через все одежды. Володька вскочил с диким криком и, обнаружив тлеющую дыру в ватнике где-то почти на спине, до которой он сам не мог достать, не менее громко завопил, поднимая всех кругом:

— Братец волк, горю? Заливай!

Я схватил стоящий рядом с потухшим костром чайник с холодной уже водой и не мог больше ничего придумать как только вставить его носик прямо в тлеющую дыру ватника Володьки и плеснуть туда ледяную воду. От неё последний заорал ещё громче, все кругом пробудились и, узнав, в конце концов, отчего гвалт, громко хохотали над нами обоими.

Вот в таких условиях «любители костра и солнца», как мы сами себя окрестили, влачили своё существование. И что удивительно: никто из нас не простужался и не грипповал. Были мы все молодыми и достаточно здоровыми, а главное, несмотря на все передряги, которые каждому пришлось испытать, никто не унывал.

Запомнился Володька мне ещё и тем, что был неплохим гармонистом и под гармонь на мелодию «блатной» песенки «Гоп со смыком» знал и исполнял огромное количество частушек, в которых доставалось и богу, и чёрту, и всем святым угодникам, и Гитлеру, и немцам. Когда он пел свои куплеты, собирался весь лагерь. На громкий хохот подходили и представительницы прекрасного пола — несколько женщин было и в нашем лагере —, и Казаку приходилось заканчивать свои куплеты, так как содержание их не выдержала бы ни одна цензура.

В то время в ОСПО входил также отряд матроса Васьки Браева (Браев Василий Захарович), про который рассказывали много былей, а может быть, и небылиц. Своеобразие отряда заключалось в том, что все его бойцы отличались какими-либо артистическими способностями. Казак тоже был из отряда Браева. При остановке отряда в какой-либо деревне, особенно на Западной Белорусси, по деревне распространялся слух, что приехали «артысты» и будут «концертَовать». Как правило, вся деревня, и стар и млад, собиралась в определённом месте: либо в самой просторной хате, когда было холодно, либо на чьём-нибудь «падворку», когда — тепло; командир или комиссар делал небольшой доклад, знакомя присутствующих с положением дел на фронтах (если докладчику было об этом что-либо известно) или с положением дел здесь в глубоком тылу, призывая оказывать всяческое содействие партизанам, скрываться от угона в Германию, доставать оружие и идти в партизаны. После традиционных, заканчивающих выступление фраз: «Враг будет разбит, победа будет за нами! За Родину! За Сталина! Ура!», начинался концерт. Исполнялись песни и русские старинные, и современные, появившиеся перед войной и полюбившиеся всем. В качестве музыкального сопровождения использовалась либо гитара, либо гармонь, реже другие инструменты. Не могу засвидетельствовать, но слышал, что одно время браевцы даже возили с собой то ли пианино, то ли рояль, конфискованный в каком-то панском маёнтке (имении) и брошенный ими где-то в лесу, когда очередная блокада загнала их в тупой угол, и было уже не до роялей.

Наибольший успех, как правило, выпадал на исполнителей частушек, в которых и Гитлер, и немцы, и полицаи награждались такими липкими, оскорбительными, часто нецензурными эпитетами, что все слушатели буквально хватались за животы от смеха и просили повторить ещё и ещё раз, чтобы запомнить, а затем похвалиться ими в соседних селах.

Надо было видеть эти сияющие лица женщин, детей, стариков, разъяснившиеся среди той хмурой и безжалостной действительности.

Долго потом вся деревня, и стар и млад, не могли забыть «артыстув» этого своеобразного партизанского ансамбля песни и пляски, где исполнителям приходилось, сменившись с поста, бегом мчаться «на сцену», а затем снова бежать на пост, чтобы подменить очередного артиста. Концерт концертом а служба службой!

Можно представить, как зверели немцы, когда слух о таком концерте доходил до них. А он доходил очень быстро: сарафанное радио, несмотря на то, что шла война работало без батареек и действовало исправно. И они вымещали свою бессильную злобу на первых же подвернувшихся полицаях или других служащих у них лицах.

В памяти давно померк образ одного из певцов этого ансамбля, но сохранились фрагменты его старой залихватской песенки «Чубчик» из лещенского репертуара:

Так он и сохранился в моей, да и многих других памяти, как Чубчик; все только так его и называли. Настоящая его фамилия, если память мне не изменяет, была Иванников.

Не успел выпасть снег, когда группу, в которую входил и я, отправили назад в пущу. Мы несли немного взрывчатки и должны были доставить её в отряды и возвратиться назад. Группа была из пяти человек, Хатагов остался у Димы. Уже знакомой нам дорогой мы добрались до Манил, а оттуда через Удранку и Путники направились к железной дороге и перешли её.

В пуще при подходе к месту расположения отрядов, на самом дальнем посту, я опять увидел уже знакомого мне партизана — еврея, которого видел в группе первых встретившихся мне где-то в районе селения Бакшты партизан. Позднее раз или два я встречал его и у Димы среди ребят, приходящих на связь.

Наш отряд, да и соседние, были заняты строительством землянок, врезая их в склон небольшого холма. Мы отдохнули, переночевали и, насколько помню, на другой день отправились назад.

На обратном пути не обошлось без «приключений». В Путниках — деревня большая — запаслись продуктами и повозкой. Хозяину повозки сказали, чтобы не беспокоился: лошадь и телегу ему пригонят. Мы к утру рассчитывали доехать до Манил и там отдохнуть в этом безопасном партизанском районе отряда Лунина, где несколько дней тому назад мы спокойно и хорошо отдохнули, двигаясь в пущу. Мне тогда удалось даже осуществить там свою давнишнюю мечту — организовать что-то вроде бани. Правда, мыться пришлось на холоде в сарае, но горячей водой. До этого не удавалось помыться с того времени, когда мы разжились новеньким обмундированием и бельем на Пранчейковских хуторах, перед приходом в отряд.

Но все наши планы оказались под сомнением уже в Удранке. Знакомый уже нам хозяин, к которому мы заглянули, замахал на нас руками:

— Хлопчики! Куды вы едете? З вечеру дужо, дужо немцев на машинах ехали туды!

Уточнить, проехали они на Илию, или на Манилы, он не мог. Поразмыслив, мы всё-таки решили, что немцы скорей всего проехали на Илию, а не в глубь партизанского района на Манилы. Снова разместились на телеге и свернули на манильскую дорогу.

Была чёрная осенняя ночь, снег ещё не выпал. Не видно было ни зги. Управлять лошадью было бесполезно, так как она лучше видела дорогу, и мы надеялись только на то, что она с неё не собьётся. Лошадь тянула шагом, и мы, как всегда невыспавшиеся, постепенно задремали под мерное постукивание и вздрагивание колёс. Сколько времени таким образом мы продремали и какое расстояние проехали — неизвестно.

Длинная очередь из пулемёта в нашу сторону ошеломила; нас сонных, как ветром, сдуло с повозки. Стреляли с возвышенности впереди слева от дороги. Пули с противным визгом неслись над нами в сторону леса. Короткие и длинные очереди следовали одна за другой. Сидевший впереди Женя Гущинский, спрыгивая с повозки, не выпустил из рук вожжи и со свойственной ему флегмой, как бы не торопясь и не обращая внимания на пули, развернул повозку на обратный путь и, огрев лошадь вожжами, бросил их на телегу. Лошадь, захрапев, понеслась по дороге в сторону Удранки, а Женя пустился за нами к лесу.

Стрельба продолжалась в сторону громыхающей повозки, а мы, добежав благополучно до леса, остановились отдышаться. Сердце бешено колотилось в груди. Спасла нас только чёрная ночь. Стрелявшие, по всей вероятности, нас не видели, а только слышали постукивание повозки. Что стреляли не партизаны, было видно хотя бы по тому, что не жалели патронов. Наши возможности этого не позволяли.

Медленно продвигались мы тёмным лесом, буквально натыкаясь на стволы деревьев, в сторону Манил. Сердце уже перестало яростно стучать, но в ушах по-прежнему ещё стоял визг пуль и грохот очередей, хотя кругом воцарилась ночная тишина. В первый раз в своей уже партизанской жизни нарвался я вместе с другими на засаду, о которых столько уже слышал от своих товарищей. Больше всего ребят погибло именно на засадах, когда вдруг — всегда вдруг! — в упор вспыхивают огоньки очередей и страшный грохот бьёт по голове. Человек на мгновение теряется, прежде чем сообразит, что происходит.

«Сколько раз ещё предстоит мне быть оглушённым этим громом в упор и безжалостным визгом свинца?» — пронеслось в голове.

Только на рассвете добрались мы до Манил.

Ни партизан, ни немцев в вёске не было, но никто не спал, и нам сразу сообщили, что немцы обложили весь район и, того гляди, появятся в деревне. Нас покормили и срочно выпроводили из неё. Да и сами мы не остались бы там, так как от деревенских строений до опушки леса расстояние было порядочное. В сторону Бобров мы продвигаться не могли, так как там уже были немцы. На запад путь был тоже отрезан проехавшими туда через Удранку вражескими машинами. На юг, на Удранку — нас именно там обстреляли. Осталось двигаться на восток, где мы не знали ни одной дороги, ни одной деревни, но тут была лесистая местность, тянущаяся на юго—восток.

На наше несчастье, вскоре пошёл мокрый снег, и за нами оставались отчётливые следы. На какую бы дорогу мы не выходили — везде были отпечатки шин, причём иногда настолько свежие, что оставалось чуть не бегом уходить подальше. Вот так немыслимыми зигзагами продвигались мы лесами и перелесками, слыша со всех сторон завывание моторов, отдельные выстрелы и очереди.

Когда, наконец, стемнело, вышли к большой деревне, лежащей на открытой местности. До ближайшего к лесу её конца было с полкилометра. Благодаря выпавшему снегу, ночь стала светлее, и деревня была хорошо видна, но не было слышно ни лая собак, ни других звуков, что казалось очень странным. Всё, имеющееся съестное — ещё то, чем запаслись мы в Путниках — было уже съедено, и мы лелеяли надежду запастись какой-либо едой, а может быть устроиться и с ночлегом. Ночевать в зимнем лесу, тем более не разводя костра (кругом немцы) — не очень-то это нас привлекало.

Двое наших отправились в разведку. Мы остались ждать на опушке, наблюдая, как две фигуры растаяли в ночной мгле, со страхом ожидая выстрелов, если ребятам не повезёт. На счастье, выстрелов не последовало, и стояла тишина. Наконец, ребята появились, принесли немного хлеба и варёной картошки. Рассказали, что на этом конце деревни, которая называется Каменец, немцев нет, на другом конце подальше от леса — днём были, а есть ли сейчас — хозяева не знают. Собаки не лают потому, что немцы их перестреляли, а тех, которые остались целы, хозяева спрятали в помещения, откуда лай не слышен. Никто не рискует ночью выходить из хаты, все боятся.

Рассчитывать на ночлег под крышей не удалось. Мы отошли в глубину леса, наломали еловых лап и устроились на них, тесно прижавшись друг к другу. Съели всё, что принесли ребята.

Поспать не удалось, никто так и не уснул, хотя за день странствий по лесу все сильно устали. На ночь слегка подморозило, и, чтобы не замёрзнуть, вскакивали, грелись движениями как могли, постоянно прислушиваясь.

Ночь тянулась невообразимо долго. День не принёс ничего хорошего. Немцы начали прочёсывать лес, и нам приходилось, ориентируясь по звукам выстрелов, уходить от прочёски то в одну, то в другую сторону. Так мы кружили по лесу целый день. Вечером, когда затихла стрельба, случайно вышли на колодец в лесу, из которого брали воду жители расположенной рядом деревни — Лысая Гора. В ней тоже стояли немцы, как сообщили нам женщины, пришедшие за водой. По нашей просьбе они принесли нам кое-что пожевать, хотя для них это уже было сопряжено с опасностью, так как уже стемнело.

Опять нам пришлось ночевать в лесу, дрожать от холода и уже третью ночь не спать. Сколько же времени будут тут торчать проклятые немцы?

Утром началось то же самое, что было и в предыдущий день. Опять мы блуждали по лесу, скрываясь от прочесывающих его цепей немецких солдат. Ясно видели их следы и снова уходили в другие участки леса. От бессонницы, усталости, голода порой хотелось плюнуть на всё, прилечь и уснуть — настолько мы уже были вымотаны.

Ночь снова провели в чаще, разложив маленький, маленький костёрчик, чтобы только согреть окоченевшие руки. На следующий день выстрелов почему-то не было слышно, и мы долго сидели на одном месте и дремали. Обнаружили невдалеке дорогу, выходящую в деревню. Подошла моя очередь идти в разведку. Чтобы не таскать с собой винтовку, заметную издалека, я взял у кого-то из ребят наган, засунул его за пазуху ватника и отправился. До деревни дошёл без всяких приключений, никого не встретив. Деревня лежала рядом с лесом, где мы сидели; деревенские изгороди подходили прямо к опушке. Я долго всматривался, не выходя из леса, на расположенные недалеко хаты, но мои близорукие глаза ничего подозрительного не могли заметить. Деревня, как деревня: хаты и разные постройки около них, которые издалека видел весьма смутно.

Вышел из леса и дорогой, придерживаясь изгороди, начал приближаться к хатам. Только пройдя около половины расстояния от леса до хат и прищурившись, я обнаружил, что около хат стоят... машины с крытым верхом из брезента с маскировочным рисунком.

Меня как ледяной водой обдали: пропала и усталость, и сонливость. Кровь застучала в висках. Быстрым шагом, но не бегом, направился я назад к лесу, стараясь не оглядываться. На моё счастье, никто, видимо, меня не заметил, и я беспрепятственно добрался до леса. По дороге я уже почти бежал и когда запыхавшийся пришёл к ребятам и сообщил, что в деревне немцы и полно машин, все вскочили, и мы постарались подальше отойти от этого опасного соседства.

Ещё где-то вдалеке гудели моторы, когда мы вышли к одиночному домику почти в лесу. Хозяин оказался лесником и сообщил, что немцы в ближайшей деревне погрузились в машины и уехали. Он же нам рассказал, как добраться до знакомых нам селений Удранки и Сычевичей. Перекусив у него, мы отправились снова в лес, развели большой костёр и дремали около него до вечера. Здесь в дремоте я и прожёг свою шапку, и пришлось впоследствии замаскировать огромную дыру на лбу красной нашивкой. Когда стемнело, добрались сначала до Удранки, где нам подтвердили, что немцы уехали, а затем до Сычевичей. Прошли всю длинную деревню и остановились на хуторе под лесом за деревней. Хозяева (позднее я узнал, что их здесь все называют Клюи) хотели нас покормить, но мы только отдали им реквизированную в деревне курицу и попросили постелить где-нибудь соломы, чтобы нам отоспаться, и, не раздеваясь, не оставляя даже никого дежурить, сразу провалились в сон. Конечно, это было опасно, но из нас никто не был в состоянии дежурить даже полчаса: всё равно бы уснул.

Спали мы, как убитые, весь день и только следующей ночью стали подавать признаки жизни. Курицу нашу хозяйка скормила группе других партизан, так как добудиться нас на обед не смогла. Почествовала нас из своих запасов, и мы снова уснули до утра. Так мы были измучены этими скитаниями по зимнему лесу. Только теперь, испытав всё на своей шкуре, я понял значение зловещего слова «блокада», которое так часто упоминалось моими товарищами по партизанке.

Печальная картина развернулась перед нами, когда мы двинулись дальше. Во многих хатах деревень, по которым мы теперь шли, слышался вой и плач: кого застигла шальная пуля, кого немцы обнаружили в лесу и застрелили, как партизана, у многих выгребли все продовольственные запасы, кого избили до полусмерти, кого изнасиловали. Были жертвы и среди партизан, застигнутых в лесах при прочёсывании, но из какого отряда, никто не мог сказать.

Что нас ждало в Бобрах? Нам сообщили, что Дима с отрядом подался в более безопасные места, на север, ближе к Бегомлю. Посоветовали добраться до селения Валентиново расположенного с северной стороны этого же лесного массива, который мы называли по аналогии с Налибокской — Руднянской «пущей», по названию деревни Рудня в этом лесу, увы, уже не существующей. Конечно, ни в какое сравнение с Налибокской пущей эти леса не шли, ни по величине, ни по отдалённости от населённых пунктов. Прочесать их неприятелю, когда он бросал для этого большие контингенты войск, ничего не стоило. Поэтому партизан здесь мог спасти только манёвр: своевременное перемещение в другой район, где не было блокады.

Дима очень искусно этим пользовался, как я неоднократно впоследствии имел возможность убедиться. Везде у него были свои агенты—осведомители, и, как правило, он заранее знал, какой район партизанской зоны будет подвергнут блокаде, и на это время перебазировался в соседний, чаще всего на север в Бегомльский район. Этой осведомлённостью Димы широко пользовались командиры ближайших отрядов, приезжая к нему уточнить обстановку.

Своих к величайшей радости всех мы нашли в Валентиново, небольшом посёлке на опушке леса. Здесь в больших многокомнатных деревянных домах мы и разместились вместе с хозяевами помещений в тесноте, а может, и в обиде. Дима почему-то не спешил в район Бобров, где перспектива жизни у костров никого не привлекала.

То ли от холода, то ли от потёртости, во время наших скитаний по зимнему лесу, у меня на ноге образовалось что-то вроде язвы, и я не знал, что с ней делать, мучаясь при переобувании. Это заметила молодая женщина — наша хозяйка.

— Это рожа. Давайте я попробую её заговорить,— предложила она.

— А вы умеете заговаривать? — удивился я. С детства я не верил ни в бога, ни в чёрта, не верил ни гаданию, ни знахарству, считая, что все болезни должна лечить медицина. Не испытывая никаких надежд, я согласился: делать-то было нечего, лекарств всё равно никаких не имелось.

Она осмотрела мою ногу, долго гладила пальцами кожу около язвы, что-то шепча при этом, потом наложила на гноящуюся ранку чистую тряпочку и завязала её.

Утром я с удивлением обнаружил, что ранка засохла, а через пару дней от неё не осталось никаких следов. Я не знал, как благодарить свою исцелительницу. Ну как тут не поверить в силу заговора!

— Вот тебе и народная медицина, — заметил Лёша Чиняев — свидетель всего случившегося, — некоторые бабы лучше всех врачей!

Крыть было нечем.

Потянулись однообразные серые будни: стояние на постах, продовольственные и фуражные операции (сено, овёс для лошадей). Зимой ходить пешком по занесённым снегом тропам и дорогам было тяжело, поэтому почти у каждой группы была своя лошадь с розвальнями, а для командования достали даже «кошовку» — лёгкие санки с сидениями и облучком. Коней приводили из богатых западных имений, отбирали у богачей, скрывающихся от партизан в местечках под защитой полиции. Хатагов где-то достал даже армейскую повозку с парой коней, и она служила нашей группе даже когда выпал снег, правда, ещё не глубокий.

Наконец, Дима решил вернуться в район Бобров, мы погрузились на свои повозки, и достаточно большая кавалькада двинулась по заснеженным дорогам. С трудом добрались мы до Бобров. Кони, запряжённые в нашу повозку, оказались совсем не кованные, пока не было снега, этого никто не замечал. На обледеневшей, слегка припорошенной снегом дороге они скользили и даже падали. Поэтому по приезде в Бобры, когда наша группа разместилась в одной из хат, Хатагов первым делом отправил меня в соседнюю деревню подковать лошадей в имевшейся там кузнице.

Здесь мне посчастливилось познакомиться с одним интересным человеком — кузнецом, мастером своего дела. Он не возражал подковать лошадей, но сказал, что ни подков, ни ухналей (гвозди, которыми прибиваются подковы к копытам) у него давно нет, и нужно будет всё это изготовить из старья. Предложил мне покачать меха горна, а сам извлёк откуда-то половинки изношенных подков, бросил их в огонь, раскалил докрасна и мастерски начал их сваривать между собой простыми ударами молота. Я качал меха и иногда поддерживал ему куски раскалённого железа клещами. Наконец, он сотворил из бросовых остатков подков необходимые нам четыре пары.

Но когда он принялся за изготовление ухналей, у меня рот раскрылся от удивления и восторга. Ничем не накаляя проволоку, из которой он делал эти гвозди, быстро и сильно бил по ней молотком, расплющивая и вытягивая её в виде длинной остроконечной пирамидки. Она под ударами молотка на моих глазах раскалялась докрасна, вытягивалась, принимала нужную форму; ещё один удар зубилом, и готовый гвоздь летел с наковальни. За каких-нибудь пятнадцать минут он наделал их достаточно, чтобы подковать моих лошадей. Это была работа артиста в своём деле!

Впоследствии мне рассказывали, что он, приглядевшись как устроен автомат ППШ (ему часто приходилось чинить оружие партизан), ухитрился сделать почти такой же, используя кусок ствола от винтовки и обрезок трубы, и... ушёл в партизаны. Получился ли из него хороший боец — мне неизвестно, но, что округа лишилась замечательного мастера—кузнеца, было очевидно.

В Бобрах наша группа разместилась в хате Юрковичей. Семья состояла, насколько помню, из четырех человек: хозяин Петр Юркович, его жена и двое детей. Дочь Маруся и сын, по-моему, Михаил. Мы расположились в большой комнате, оттеснив хозяев на кухню. Спали, как и везде, на соломе, расстилая каждый вечер снопы на полу.

В маленькой комнате, имевшейся в доме, располагались двое десантников: мужчина и девушка, Вскоре мы убедились, что у них есть рация. Уже много лет спустя после войны мне попалась книга «Повесть о юной разведчице» про Таню Бауэр, и, читая её, я к своему удивлению на фотографиях в книге, узнал нашу соседку по хате в Бобрах, да и саму хату и её хозяев.

Таня Бауэр — дочь венгерского революционера, участника борьбы за власть Советов в Венгрии, после их разгрома контрреволюцией оказавшегося в тюрьме и впоследствии обменянного Советской Россией на пленных венгерских офицеров, и русской матери несколько лет в детстве провела в Германии, куда был направлен работать её отец, поэтому отлично знала немецкий язык. Воспитанная в советском общества, комсомолка, добилась, чтобы её послали в тыл врага в качестве разведчицы, — знание языка сыграло тут главную роль — многократно проникала в Минск и другие гарнизоны и снабжала советское командование очень важными сведениями.

Увы, как и многие, воевавшие в тылу врага, до победы она не дожила: погибла во время последней немецкой блокады в 1944 году. Обстоятельства её гибели мне не известны.

Пока мы стояли в Бобрах, постепенно знакомясь со всеми обитателями деревни и с некоторыми из соседних сёл Калачи, Мачулища, Янушковичи, Бориски, Ратьковичи, бригада наших «строителей», возглавляемая, насколько помню, нашим завхозом Урбановичем, недалеко от места осенней стоянки отряда в густом лесу над ручьём построила две землянки — наши зимние квартиры,в которые мы вскоре и перебрались. В Бобрах остался комендант от нашего отряда Журба Петр Лукьянович. Там же была достаточно большая баня, которую мы пару раз в месяц посещали, чтобы армейский осмотр «по форме 20» (на вшивость) не обнаружил паразитов, подхватить которых в деревенских хатах, где месяцами не видели мыла, было, как говорят, проще пареной репы.

Линьков Г.М. «Война в тылу врага».

«Партизанские формирования Белоруссии в годы Великой Отечественной войны 1941—1944 гг.» Минск, Беларусь, 1983.

«Повесть о юной разведчице». М.Полянский. Издательство политической литературы. Москва, 1964г.

© Все права: Волков Юрий Сергеевич. Цитирование без ссылки на настоящий сайт - не допускаются.
Любые публикации без согласия автора - не допускаются.