С победой! Юрий
Быстро промелькнули эти несколько дней, наполненные такими радостными событиями. Кончилась война, кажется пролетел целый век моей жизни, от которого остались такие жуткие воспоминания. Впереди прорисовывалось безоблачное небо послевоенной мирной жизни, о какой столько раз мечталось в эти годы военного лихолетья. Впервые я стал серьёзно задумываться о своём будущем. Было мне уже двадцать два с хвостиком. Ни образования, ни специальности, расстроенное здоровье, частые приступы головной боли, сопровождаемые монотонным звоном в ушах, из-за которого я практически ничего не слышал, бесконечные перевязки на левой ноге, где незаживающая рана постепенно превратилась в трофическую язву, и полное отсутствие каких-либо сведений о демобилизации. Шёл уже пятый год, как оторван я был от дома, и близкой перспективы возвращения пока не просматривалось.
|
| 1 июня 1945г. г. Демблин С победой! Юрий |
Наша батарея по-прежнему, как и весь полк оставалась на своём месте около мостов, которые уже никто не бомбил. Всякие стрельбы прекратились, снаряды из зарядных ящиков извлекали только для учебных тренировок, да и к ним все относились без какого-либо энтузиазма. Каждый размышлял о своём: офицеры — о дальнейшей карьере, мы — старослужащие — о демобилизации, девчонки – о возвращении домой, парни подсчитывали, сколько месяцев им ещё крутить обмотки и питаться «бронебойной» и «осколочно-трассирующей» пищей.
Самой большой мечтою было скорее вернуться домой, увидеть родных: мать, отца, сестру, брата, который за эти пять лет вытянулся, наверное, с меня. Письма из дома были не особенно радостные. Многие из моих товарищей по учёбе, друзей по улице не вернулись домой с войны, их близкие получили «похоронки», другие вернулись покалеченными: кто без ног, кто с дёргающейся головой и заиканием, а кто и с помутившимся рассудком. А ведь все мальчишками бегали и играли вместе, все когда-то были здоровыми, хотели поскорее стать взрослыми, выучиться, работать...
Никого война не украсила; всем покалечила жизнь, начисто развеяла детские фантазии и окунула в безжалостную послевоенную действительность. Мы же, находясь ещё в армии пока этого всего не почувствовали и мечтали только об одном: вернуться домой, как бы плохо там не было.
Какой-то доморощенный поэт из служилых выразил эту многолетнюю мечту в карикатурно-иронических рифмах, быстро распространившихся в нашей среде под названием «Мечта солдата»
Не дай бог, я вернулся в гражданку,
Не дай бог, я в гражданке женюсь,
Закачу я всемирную пьянку
И во имя возврата напьюсь!
Буду пить и гулять, наслаждаться,
Чтоб чертям стало тошно в аду,
Пока девки не будут смеяться,
Тыча пальцем в мою бородَу.
Я под старость согрею квартирку,
Где-то в Сочи куплю особняк.
Перед домиком вывешу бирку
С незабвеннейшим словом «бедняк».
Перед домом расчищу площадку,
Понастрою там дотов, траншей,
Буду утром гонять на зарядку
Всю семью от жены до детей.
И сказать вам, друзья, откровенно —
Буду честно подругу любить.
И во имя всей мощи военной
Заставлَю её в доте родить!
От рожденья привыкнет он к доту,
Неприступный он будет боец,
Попадёт он, конечно, в пехоту,
Как попал его рَодный отец.
Чтобы дети из милой квартирки
И к соседям не вышли гулять,
Позабью я в заборе все дырки,
Буду вечером их поверять.
Всем обмотками спутаю ноги,
Буду в школу бросками гонять,
Перед этим подъем по тревоге
Для потехи так разиков пять...
Стояли прекрасные летние дни – весна и лето в Польше наступают значительно раньше, чем в средней полосе России. Кругом всё буйно зеленело. Низина над Вепшем, освободившись от паводка, превратилась в прекрасный луг с кустами и купами деревьев.
Кто-то подал идею, что не плохо бы было вспомнить довоенные увлечения футболом, волейболом. Я сходил в химчасть – находилась она далеко за городом в одном из фортов крепости – выпросил у сержанта Шаповалова, заведующего всем химимуществом, пару списанных противогазов, резинового клея и соорудил из всего этого камеру для волейбольного мяча, а нашего старичка-сапожника попросил из разных обрезков смастерить для него покрышку. Вкопать пару столбов и натянуть между ними телефонный кабель вместо сетки не заняло много времени, и по вечерам начались на лужайке рядом с железнодорожной насыпью жаркие волейбольные баталии.
Новость эта быстро расползлась по дивизиону, и с других батарей стали наведываться «разведчики», чтобы выяснить, как нам удалось достать совершенно немыслимую для тех времён вещь — волейбольный мяч. Все кивали на меня, и мне одному приходилось выкручиваться, чтобы не подвести ни Шаповалова, ни его шефа, старшего лейтенанта Олейника — начальника химслужбы.
Ещё до Дня Победы мы – два «батарейных лодыря»: химинструктор и артмастер – Смирнов Анатолий Васильевич – начали сооружать себе отдельную землянку на месте остатков фронтового блиндажа – фронт достаточно долго стоял здесь на Висле,— вкопанного прямо в железнодорожную насыпь рядом с мостом через Вепш. Получались отличная комнатка с окном на зелёный луг и наполовину стеклянной дверью, накрытая шпалами и землёй. Перетащили из землянок орудийных расчётов свои немецкие койки, водрузили их друг на друга (настолько мала была наша жилплощадь), раздобыли маленькую чугунную печурку, вывели трубу и блаженствовали одни в своей «квартире». Углём запасались на водокачке, расположенной за мостом по другую сторону реки.
Увы, не долго пришлось нам блаженствовать вместе. Возвращаясь как-то из химчасти, куда мне приходилось отправляться не так уж редко, я был огорошен тяжёлой новостью: Смирнов взорвался! Оказывается у него в руках взорвался немецкий от крупнокалиберного пулемёта снаряд, которых кругом валялось полно. Рассказали, что он старался приспособить его глушить рыбу в Вепше. В результате к его глухоте и контузии добавилась слепота и оторванные пальцы. Ещё до моего возвращения из химчасти его увезли в госпиталь, и только где-то в июне я получил от него весточку уже из дома в Астрахани. Так не повезло человеку!
В то же время случилось и другое ЧП: загорелись немецкие вагоны на путях. Бросились их тушить, и в одном из вагонов ребята из соседнего дивизиона обнаружили аппетитные бутылки с красивыми наклейками. «Коньяк» — решили несколько умных голов и пару бутылок прихватили с собой. И попробовали... сладкая жидкость оказалась... этиленгликолем. Трое «сыграли в ящик», а несколько других увезли в госпиталь.
А сколько погибало и калечилось гражданских от неосторожного обращения со снарядами, которых тут осталось от немцев видимо-невидимо в аккуратных металлических коробках с ручками для удобства переноски. И больше всего, конечно, страдало детей. Некому было собрать и обеспечить безопасное хранение или уничтожение этих боеприпасов: сапёрам было не до них. И смерть продолжала собирать своё богатое жниво.
 |
| 29 мая 1945 года Демблин |
Только где-то в середине июля пришёл долгожданный приказ о демобилизации девушек и пожилых солдат-старичков. На прощанье сфотографировались всей батареей на склоне противопаводкого вала, на верху которого и были вырыты наши землянки. Карточки получились не особенно удачные, но всё-таки какая-то память. Организовали так же что-то вроде прощального вечера, на который пригласили поляка-аккордеониста – это уже была моя забота. Девчонки были вне себя от радости и за вечер, и за танцы, а главное рады, что наконец-то едут по домам. Прощались со своими обожателями, записывали адреса, а некоторые и всплакнули. Так привыкли друг к другу.
 |
| 17 июля 1945 года Демблин. Нина Ермилова |
Я тоже проводил свою симпатию из нашего дивизиона Ниночку Ермилову, а перед этим сфотографировались с ней на память.
Без девчонок батарея как бы вымерла и опустела, не слышно было их щебетания, писка, визга; кончились заботы старшины о женском обмундировании, появились новые: как обеспечить жизнедеятельность батареи с сильно поредевшим личным составом.
Но не все девушки уехали по домам. Некоторые из них остались с офицерами, создавая семьи. И ничего бы в этом плохого не было – жизнь есть жизнь,— если бы оставались они с молодыми, как правило, неженатыми лейтенантами. Но многие остались со старшими офицерами до подполковников и полковников включительно, а кое-кто совратил и генералов, которым пришлось расстаться со своими прежними жёнами и детьми ради куда более молодых брызжущих здоровьем и своими прелестями ППЖ («походно-полевая жена»). Таких семейных трагедий разыгралось тогда превеликое множество: и тут война оставила свою чёрную полосу, добавив горя и страданий тем, кто от неё был вроде совсем далеко.
Но страдали не только покинутые женщины. Некоторых моих знакомых постарше меня, успевших жениться перед войной, а затем «пропавших без вести» в её начале, их милые жёны не дождались, вероятно, считая их погибшими, и поторопились обзавестись новыми спутниками жизни, предвидя в каком дефиците будут они после войны. Много было сложено и стихов, и песен и про мужскую, и про женскую неверность на войне. Одну из них, пародию на широко известную песню тех времён «Огонёк», позволю себе привесть.
На позицию девушка провожала бойца,
Тёмной ночью простилися на ступеньках крыльца.
«— Поезжай без сомнения и громи там врага,
Я люблю тебя миленький, и навеки твоя.»
Не успел за туманами скрыться тот огонёк,
На окошке у девушки уж другой паренёк,
С золотыми пагонами, с папироской в зубах,
И с улыбкой весёлою на лукавых устах.
Не прошло и полмесяца, парень шлёт письмецо:
«Оторвало мне ноженьку и разбило лицо,
Если любишь по-прежнему и горит огонёк,
Забери меня милая, забери мой дружок!»
«— Помню я тебя миленький, но любви больше нет,
Я с другим повстречалася и пишу Вам ответ:
Ковыляй потихонечку, про меня позабудь,
Может, вылечишь ноженьку, проживёшь как-нибудь.»
Стало грустно нерадостно на душе у бойца
От такого паршивого, от её письмеца,
Но врага ненавистного крепко бьёт паренёк:
Не одна у нас девушка, не один огонёк
На побывку из армии в свой родной городок
Приезжает на поезде молодой паренёк,
И нога не оторвана, и вся грудь в орденах,
Шёл он стройной походкою на обеих ногах.
Она с ним повстречалася, в ясли дочку неся:
«— Здравствуй, здравствуй мой миленький — вся надежда моя!
Я люблю пуще прежнего и горю вся, любя,
Полюби мою доченьку, она будет твоя».
Улыбнулся мальчишечка и сказал с холодком:
«— Извините, гражданочка, с Вами я не знаком.
Ковыляй потихонечку, про меня позабудь,
Может, вырастишь дочечку, проживёшь как-нибудь».
В самой середине лета нам было приказано все орудия и боеприпасы свезти на товарную станцию Демблина, сдать под охрану, а самим покинуть наши землянки и переселиться в выгоревшее здание, подвалы которого занимал наш дивизион. Выгоревшие этажи без оконных стёкол и рам продувались насквозь, поэтому мы заняли чердачное помещение, кое-как застеклив слуховые окна.
Жалко было мне расставаться со своей землянкой, в которой какое-то время я вообще жил один, после несчастья со Смирновым. Договорившись с хозяевами в Скоках, я «спшедал» (продал) своё жильё, и его при мне разобрали и увезли в деревню, а у меня появилась пара тысяч злотых, на которые, правда, тогда мало что можно было купить. Также поступили ребята с остальным жильём, захватив с собой только несколько щитов для устройства нар в новом месте. Война кончилась, и на дальнейшее строительство землянок никто уже не рассчитывал. Расставили под низко нависшей крышей наши трофейные ложа, доставшиеся, в основном, от уехавших девчонок (в их землянках нар не было – все имели лёгкие удобные «зольдатенбетт»), устроили нары для тех, кому коек не хватило, сбили пирамиду для оружия, полки для противогазов, вешалку для шинелей и, таким образом, обжили этот мрачный и грязный, закопченный чердак.
Теперь матчасти (пушек) у нас не было, оставалось только личное оружие, и вместо занятий на орудиях начались обычные армейские занятия: шагистика строевым, уставы, наставления, политзанятия, по утрам зарядка, умывание и т.д. и т.п., по вечерам поверка и разучивание нового гимна: «Союз нерушимый республик свободных...»
От строевых занятий и зарядки фельдшер меня, естественно, освободил, на моей душе остались только противогазы, которые почему-то обязательны и в мирное время, и по-прежнему приходилось вести занятия с ними. Всем это уже надоело – мне, наверное, больше других: заканчивался пятый год моей военной службы.
О демобилизации так ничего и не было слышно; наоборот, от офицеров поползли слухи, что, возможно, наш полк перекинут на Дальний Восток, где назревала война с Японией.
Прошла очередная интендантская проверка. Я умудрился получить новенькую гимнастёрку; брюки получил раньше по известной у нас технологии, явиться перед интендантскими очами в штопанном-перештопанном, дышащем на ладан обмундировании, заимствованным по дружбе у старшины из старья, выдаваемого для чистки орудий, отстиранного добела и зашитого крупным солдатским швом (девчонки-то уехали). Таким образом, для демобилизации я имел в заначке новенькую пару обмундирования; шинель ещё выглядела вполне прилично, но не было сапог, кроме тех летних, которые мне сшил сапожник. Явиться же домой в ботинках с обмотками, прослужив пять лет и не заслужив даже сапоги, было как-то стыдно.
С чердака нашего выгоревшего здания открывался чудесный вид на Вислу, Демблинскую крепость, окружающие её рвы и валы, поросшие развесистыми кронами и кустами, по воскресеньям скрывающие влюблённые парочки и занимающихся своим бизнесом густо накрашенных «пани». Рядом было футбольное поле, где иногда уже звенели удары по мячу и подбадривающие крики болельщиков. Ещё одно бодрящее заведение находилось также недалеко, где заглядывающим иногда русским солдатам водку наливали только в высокие вместительные «шклянки» и не менее 250 грамм, хотя за соседними столиками поляки традиционно гоняли по кругу келишек напёрсточного объёма и с изумлением смотрели, как российские парни, не моргнув глазом и не поморщившись, опрокидывали такую «шклянку» и, утёршись рукавом, вставали и уходили не закусывая (не на что было). Но и такую роскошь мог позволить себе далеко не каждый на наше, более чем скромное, жалование. Кроме всего, в водку поляки добавляли, насколько слышал, карбид, чтобы она производила впечатление «бардзо моцной» (очень крепкой), и после неё страшно болела голова, и без конца мучила жажда.
Не долго пришлось нам любоваться с высоты чердака на окружающие красоты. Наверное, в августе весь полк согнали в казармы в одном из фортов в нескольких километрах от города, и стало совсем плохо. Установилась казарменная дисциплина, никуда нельзя было выйти, ходить только строем, без конца козырять... Как всё это надоело!
Хорошую мысль подал мне наш старикан-фельдшер, когда я к нему заявился на очередную перевязку:
— А тебе-то чего тут мучиться? Война-то закончилась. Никто тебя не упрекнёт, что отправишься в госпиталь. Когда-то надо же лечить ногу. — И предложил вместе с ним поехать в это заведение.
Ближайший армейский госпиталь находился в Седлеце (по-польски Седлце). Фельдшер оформил в полку направление, и мы с ним поехали на обычном пассажирском поезде, вместе с поляками. Уже не помню, брали ли мы с собою оружие, без которого тогда опасно было ездить. Много ещё всякого отребья скрывалось по лесам и хуторам, и солдаты продолжали гибнуть и в мирное время.
Врачи в госпитале констатировали, что язва сильно запущена (прошло больше года с момента ранения), и залечить её потребуется много времени. Сразу предложили мне ложиться и стать на довольствие. Но у меня не было соответствующих документов, и мы с фельдшером возвратились в полк. Он начал оформлять на меня надлежащие бумаги, а я загнал всё, что за мной не числилось: сапоги, брюки, ещё какие-то мелочи, фельдшеру в благодарность подарил новенькую гимнастёрку (когда-то и его демобилизуют, и она ему будет не лишней) – всё равно в госпитале ничего не сохранишь, под матрац не упрячешь. Угостил на прощанье ребят и уехал в Седлец.
©
Все права: Волков Юрий Сергеевич. Цитирование
без ссылки на настоящий сайт — не допускаются.
Любые публикации без согласия
автора — не допускаются.
